он подумал о своих стихах — возможно ли их продать и заработать на этом? Вопреки Мильтону, он считал, что такая возможность есть. Он пошел в свою комнату за рукописью и, вернувшись, сел у камина и попытался изучить стихи критическим взглядом, перевоплотившись, насколько возможно, в читателя. Его стиль изменился со времени миссис Хеманс. Он был преимущественно подражателен в своих поэтических произведениях и в последнее время следовал манере некоего популярного автора сонетов. Он перелистал стихи: они были почти равнозначны автобиографическому пассажу. Разложенные по порядку, они выглядели следующим образом:

«К Эме, гуляющей с маленьким ребенком».

«К Эме, поющей за работой».

«К Эме, отвернувшейся от меня, когда я говорил о своей любви».

«Признание Эме».

«Эме в отчаянии».

«Чужая страна, в которой живет моя Эме».

«Обручальное кольцо».

«Жена».

Когда он дошел до последнего сонета, он отложил пачку листов и задумался. «Жена». Да, и притом жена-француженка, и жена-католичка, и жена, которая, можно сказать, была в услужении! А еще — ненависть его отца к французам: как огульная, так и индивидуальная; огульная — как к буйным и жестоким головорезам, убившим своего короля и вершившим всяческие кровавые зверства, индивидуальная — в лице Бони и разнообразных карикатур на Джонни Ля Гуша, которые были в большом ходу лет двадцать пять тому назад, когда сквайр был молод и впечатлителен. [46] Что же касается религии, в которой была воспитана миссис Осборн Хэмли, достаточно сказать, что о католической эмансипации уже начинали говорить некоторые политики, и уже от одной этой идеи огромный ревущий вал недовольства большинства англичан вздымался вдали со зловещей угрозой. [47] Простое упоминание об этой мере в присутствии сквайра, как хорошо знал Осборн, станет равноценно размахиванию красной тряпкой перед быком.

А затем он подумал, что, если бы Эме несказанно и несравненно посчастливилось родиться от английских родителей, в самом сердце Англии — к примеру, в Варвикшире, — и никогда не слышать ни о прелатах, ни о мессе, ни об исповеди, ни о папе римском, ни о Гае Фоксе, но быть рожденной, крещенной и воспитанной в лоне Англиканской церкви и никогда в жизни не видеть изнутри протестантского молитвенного дома или папистской часовни, даже и тогда, со всеми этими преимуществами, то, что она была (как же сказать по-английски «бонна»? — название «воспитательница» едва ли было тогда изобретено) няней, которой жалованье выплачивали раз в квартал, которую могли уволить, предупредив за месяц, а чаем и сахаром снабжали, учитывая каждую унцию и каждый кусок, было бы для родовой наследственной гордости отца ударом, от которого он едва ли смог бы оправиться.

«Если бы он увидел ее! — думал Осборн. — Если бы он только мог увидеть ее!» Но если бы сквайр увидел Эме, он также и услышал бы, как она говорит на своем очаровательно-ломаном английском, драгоценном для ее мужа, так как в свое время она призналась ему именно «на своем ломаном английском языке, что крепко любит его своим французским сердцем», а сквайр Хэмли гордился своей непримиримой ненавистью к французам. «Из нее получилась бы такая любящая, милая, кроткая дочь для моего отца, она сумела бы, как никто, заполнить бессмысленную пустоту в этом доме, если бы только он принял ее, но он этого не сделает, ни за что не сделает. А я не позволю ему выказать ей пренебрежение. Однако, что, если бы я назвал ее Люси в этих сонетах, и они произвели бы большой эффект, и их похвалили бы в „Блэквуд“ и в „Квортерли“, и все умирали бы от любопытства, кто автор, и я открыл бы ему свой секрет — я смог бы, если бы добился успеха, — и тогда, я думаю, он бы спросил, кто такая Люси, и я все бы ему рассказал. Если… как же я ненавижу эти „если“ Вот если бы без „если“! Моя жизнь была основана на всяких „когда“, и сначала они превратились в „если“, а потом и вовсе исчезли. Сначала было „когда Осборн получит почетную степень“, потом „если Осборн…“, а затем — полный провал. Я говорил Эме: „когда моя мать увидит тебя“, а теперь это стало „если мой отец увидит ее“, при очень слабой вероятности, что это случится». Так он позволил вечерним часам неспешно протекать и растворяться в мечтах, подобных этим, и закончил внезапным решением испытать судьбу, послав свои стихи издателю с непосредственной целью получить за них деньги и с тайной надеждой, что если они будут иметь успех, то смогут сотворить чудеса в его отношениях с отцом.

Когда домой приехал Роджер, Осборн в тот же день рассказал брату о своих планах. Он никогда и ничего не скрывал подолгу от Роджера; женственная сторона его натуры всегда заставляла его нуждаться в поверенном и во всем том добром сочувствии, которое Роджер готов был проявить. Но мнение Роджера никак не влияло на действия Осборна — это Роджеру было хорошо известно. Поэтому, когда Осборн начал со слов: «Мне нужен твой совет по поводу плана, который я составил», Роджер ответил: «Мне кто-то говорил, что правилом герцога Веллингтона было никогда не давать совета, если не можешь заставить ему последовать. Я не могу, а ты сам знаешь, старина, что никогда не следуешь моим советам».

— Не всегда, я знаю. Я им не следую, когда они не совпадают с моим мнением. Ты ведь имеешь в виду то, что я скрываю свой брак, но ты не знаешь всех обстоятельств. Ты же помнишь, что я непременно собирался открыться, но помешал этот скандал с долгами, а потом мамина болезнь и смерть. А сейчас ты просто представить себе не можешь, как переменился отец — каким стал раздражительным! Подожди, пока поживешь дома с неделю! Он такой с ними со всеми — с Робинсоном, с Морганом, но хуже всех — со мной.

— Бедняга! — сказал Роджер. — Я и сам заметил, что он ужасно переменился: высох, сморщился, цвет лица совсем другой — весь его румянец пропал.

— Да он половину своих обычных занятий забросил — чему же удивляться? Снял всех людей с новых работ, которые его прежде так интересовали. Из-за того, что чалый коб под ним споткнулся и чуть не сбросил его, он больше на нем не ездит, но не желает продать его и купить другого, что было бы всего разумней. А вместо этого у нас две старые лошади отпущены на выпас, а он все время говорит о деньгах и расходах. И это меня возвращает к тому, о чем